"Такой мальчик" - часть автобиографической прозы об опыте эмиграции :
"Я знаю сам: здесь тоже небо есть", опубликованной в 2012 году в израильском журнале "22".
...В то время мы жили на крошечное жалование мужа, который, забыв о честолюбивых мечтах работать по специальности, сразу по приезде нанялся в невзрачную контору по ремонту мониторов. Этих денег хватало на более чем скромное пропитание и оплату запущенного, с разводами протечки на стенах и ощутимым запахом плесени жилья в полуподвальном помещении. Наша двухкомнатная квартира в блочном доме, в «дальнем» Купчино, с видом на овощебазу и ликероводочный завод «Арарат» вспоминалась с ностальгической грустью.
К счастью, первое время можно было обойтись без машины, так как город Святого Франциско, в отличие от многих американских городов, по-питерски густо пересекали троллейбусные и трамвайные пути. Но билеты стоили дорого. А денег не было, как говорят, фактически. В ту весну в нерабочие дни, мы много ходили пешком.
Неожиданно возникла еще одна проблема. Очень скоро по приезде мы поняли, что наш советский гардероб, дальновидно закупленный накануне отъезда на долгие годы вперед и пересекший с нами океан в трех чемоданах из кожзаменителя, надо срочно менять. Купленная впрок «выходная» одежда и неудобная, парадная обувь придавали нам нелепо-провинциальный вид, слишком торжественный для того вольного города, куда забросила нас судьба. Одежда нужна была самая простая - парусиновые штаны и тапочки, чтобы хотя бы в этом не отличаться так разительно от местных жителей. Но одежды требовалось много, так как, к нашему изумлению, менять ее нужно было каждый день.
Претензии к одежде совершенно непредсказуемо возникли даже у нашего десятилетнего сына. В конце первой же недели он пришел из школы зареванный.
-Меня в классе “sissy” обзывали из-за свитера вашего дурацкого, - зло бросил он в нашу сторону еще до того, как мы задали ему вопрос по поводу его опухшей от слез физиономии.
- Что это значит по-русски? – встревожено бросились мы к англо-русскому словарю. Но это загадочное слово в нем отсутствовало.
- Значит, что сам мальчик, а похож на девочку. Вот что значит, – грубо сдирая через голову причину своего позора, сказал ребенок и тут же категорически потребовал купить ему новую одежду «как у всех нормальных детей». Отвергнутый свитер был нежно-розового цвета с поперечными голубыми полосками. Он, и вправду, выглядел девчоночьим, что несколько смутило меня еще при его покупке в магазине «Трикотаж» на Лиговке, но мои сомнения тогда разрешила надпись на грубой коричневой бирке «Свитер для мальчика. Размер 34. 100% Акрил».
Вообще-то, Илюше следовало быть более терпимым к трудностям новой жизни. Ведь инициатором нашего отъезда был, как ни странно, именно он. Этот маловероятный факт подтверждается письмом, адресат которого хранил его в своем домашнем архиве до нашего приезда. Для полноты исторической картины стоит, наверное, полностью привести это короткое, но живое свидетельство времен распада империи.
Дорогая тетя Лена,
Я пишу вам один, без мамы. Сначала напишу про школу. Меня не приняли в пионеры, потому что у меня по поведению неуд (2), но вы не волнуйтесь, я там голову никому не проломил. Просто училка такая, карандаш нельзя поднять с полу без разрешения. Ее зовут Нона Моисеевна. Мама говорит, что евреи тоже имеют право чтобы быть дураками. Но я Нону все равно ненавижу. А я доволен, что не приняли. У меня своих дел хватает, и концерт в музыкалке через 5 дней и курсы по компьюторам, у папы в кооперативе. Папа сам сделал радиолюбительский компьютер (РК) с хорошей памятью, на 32000 ячеек. Я уже составляю программы на Бейсике. Последняя программа получилась 30 строк.
Тетя Лена, я вас умоляю, повлияйте на маму, чтобы мы уехали отсюда к вам, в Сан Франциско, или куда нибудь. Здесь очень плохо. Вчера мы пришли в универсам на Бухаресткой и там вывезли в тележке творог в пакетах и все стали отпихивать друг друга и хватать творог. Мама отбежала, а я успел схватить пакет. Каждый день чего-нибудь нет больше в магазинах. Нет пряников. За всем очереди. Люди очень злые в очередях. Все наши друзья уезжают. Рубины уехали недавно. Ратнеры уезжают уже скоро, туда где и вы и привезут мое письмо. А мама плачет и говорит, что не сможет жить там. Они с дядей Борей читают журналы днем и ночью и потом меняются. Она меня заставляет читать Толстого «Казаки», а мне это неинтересно. Мама меня всегда учит, что самое главное – это что я играю на скрипке и что я читаю. Но я понял за последнее время, что это не главное. Главное – это уехать отсюда.
Илья
….На самом деле, грех было жаловаться - все было не так уж плохо. Муж, худо-бедно, работал. Я училась на кассира. Сын через два месяца вполне непринужденно изъяснялся по-английски с соседскими детьми. А через три – определился с нашей помощью в воскресную еврейскую школу при синагоге «Sherith Izrael», куда он потом, каждое воскресенье самостоятельно ездил пять остановок на троллейбусе. Пришпилив кипу на свои неподвластные гребенке волосы, он выходил утром из дому, и перед тем, как свернуть за угол, оборачивался и махал нам, стоящим у двери, рукой. Продувная физиономия его при этом светилась такой неподдельной радостью, что мы, с умилением глядя ему вслед, думали, что вот, мол, ради одного этого стоило ехать…
Надо сказать, что вначале, его исчезающая за углом вихрастая голова в кипе и вся его фигурка, неутомимо устремленная к еженедельному изучению еврейской традиции и иврита, рождали во мне какое-то смутное беспокойство. Да, собственно, отчего же смутное? В результате какого-то генетического сбоя этот мальчик, произведенный на свет от двух рассудительных, законопослушных, темной масти, кареглазых родителей, уродился легкомысленным и бесстрашным авантюристом с волосами цвета спелой ржи и разбойничьими зелеными глазами. Начиная с детсадовского возраста, он бесконечно что-то нарушал и постоянно из чего-то выпутывался, ловко используя при этом свое природное обаяние и врожденное умение правдоподобно и изобретательно врать. «Просто это такой мальчик…», - задумчиво говорил, узнав об очередной его проделке, один знающий его с рождения и очень близкий нашей семье человек.
- Илюша, как у тебя идут дела в еврейской школе? – одолеваемая недобрыми предчувствиями, спросила я его где-то через месяц.
– Lo lidagah. Col Tov, Ema *, – бойко ответил мальчик на иврите, надолго усыпив таким образом мою бдительность. Через полгода ему предстояло начать подготовку к Бар-мицве, и мы с нетерпением ждали, когда он приступит к чтению стихов из Торы.
В Америке существует традиция - раз в неделю выдавать детям небольшую сумму карманных денег. Илюша, как любой американский ребенок, требовал от нас неукоснительного соблюдения этого освященного временем ритуала. Причем, причитающуюся ему недельную мзду в размере пяти долларов, он почему-то взимал с нас именно в воскресенье утром, то есть непосредственно перед тем, как отправиться в синагогу, где, как он нам терпеливо разъяснял, у него совершался процесс «of going back to his Jewish roots» - возвращения к своим еврейским корням.
Здесь необходимо забежать на полгода вперед и упомянуть о молодой американке, которая читала лекции по еврейской истории ученикам русской эмигрантской школы, где я в то время работала. Непосредственно после знакомства между нами произошел диалог, который за двадцать лет чудесным образом не стерся из мой памяти:
- Я знала одного русского мальчика с такой же фамилией как у вас.
- А как его звали?
- Такое странное имя. Ильюшя?
- Это мой сын. Откуда вы его знаете?
- Он ходил в класс иврита, который я веду в Sherith Izrael. Но он совершенно на вас не похож.
- А сейчас не ходит?
- Нет, уже полгода, как не ходит.
_ А сколько раз он был на ваших занятиях?
- Кажется, он был всего два раза. Записал, как на иврите будет: «Не волнуйся, мамочка. У меня все в порядке». Я была очень тронута. Он вас так любит.
- Почему же вы не сообщили родителям, что он бросил класс.
- А он сказал, что поступает в юношеский симфонический оркестр, и что там такой конкурс, что все свое свободное время он должен посвятить скрипке.
Люди с хорошо развитой интуицией должны максимально руководствоваться ею в своих действиях. Оставалось дознаться, куда этот Буратино несет каждое воскресенье свои пять долларов.
Дознание показало, что ничего дурного, выходящего за рамки допустимого, для его неполных одиннадцати лет он не совершал. Оставалось неясным, для чего он врал нам целых полгода.
- Ну, просто ехал на Ошен Бич, а не в синагогу.
- И что ты там «просто» делал?
- Ничего такого. Шли со Славиком в «Пицца Хат». Я заказывал. Деньги же мои? Да? Могу тратить, где захочу.
- Но ты мог ездить на набережную и угощать Славика пиццей безо всякого вранья. Почему ты не сказал, что ты не хочешь ходить в еврейскую школу?
- Ты была такая довольная из-за этой кипы. По телефону в Ленинград всем говорила, что надо было ехать сюда, чтоб я носил кипу. Ну, я подумал, пусть она, то есть ты, и дальше…, чтоб не расстраивать.
*****
Свой первый отпуск я провела в Ленинграде. Год копила деньги. Помню, мне говорили: «Что ты там не видела? Ты же не была в Париже?». Я не хотела ничего объяснять. Мое желание увидеть Ленинград было мучительным и непреодолимым. Началась эта мука со дня приезда, но что-то удерживало меня говорить об этом даже с мужем. Ему было не до сентиментальных разговоров о прошлом. Днем он работал. Вечерами учился. Вскоре после моего возвращения из Ленинграда мы переехали на новую квартиру. Приобрели новую скрипку для Илюши. Во исполнение своего вдохновенного вранья он поступил в юношеский симфонический оркестр. Репетиции проходили в главном концертном зале города. Двенадцатилетний Илюша был самым юным членом этого прославленного в Северной Калифорнии коллектива. Так что впереди у него были годы, заполненные новыми друзьями, классической музыкой, интересными гастролями.
Через полгода, в канун Рождества состоялась премьера симфонической сказки «Петя и Волк». Оркестр выступал в полном составе. Скрипки создавали музыкальную тему пионера Пети. Илюша, непривычно элегантный с черной бабочкой на шее, был хорошо виден в секции вторых скрипок. Все роли, от Пети до Дедушки, исполнял Робин Вильямс, который жил в Сан-Франциско. Он смешил зал великолепной имитацией русского акцента. После «Встречи на Гудзоне» это не составляло ему никакого труда. В конце, под крики «браво», знаменитость пожала руку каждому оркестранту. Робина Вильямса, в отличие от Прокофьева, знали все. Дети и старики. Американцы и русские. Поэтому день премьеры был для Илюши днем оглушительной, хотя и чрезвычайно короткой славы. После рождественских каникул оркестр приступил к репетициям Фантастической Симфонии Берлиоза. К лету Илюшу выгнали за прогулы.
Что, вообще говоря, происходит? Каким-то чертом, помимо воли автора, этот невозможный ребенок не просто протиснулся , а вольготно, вместе с полным симфоническим оркестром, расположился в моем тексте, незаметно вытеснив самого автора, с его никому не нужной ностальгией. Необходимо до конца отвязаться от этого назойливого мальчика, а потом уже безо всяких помех заняться собою.
…С раннего детства он тешил наше родительское тщеславие. В два года - знал алфавит. В четыре – читал. В семь – вдохновенно раздувая ноздри, играл 2-ой концерт Вивальди и легко переводил числа из десятичной системы в любую другую, по требованию. Его «Неуд» по поведению в советской школе вызывал у нас улыбку. Ведь Нона Моисеевна и вправду была феерическая дура и педантка. Но вот мы оказались на другом конце земли, а проблемы «с поведением» не только не исчезли, а напротив, стали носить еще более тревожный характер. Каждую неделю нам присылали из школы письмо с перечнем проступков, совершенных им за истекший период. Сначала, все, как будто бы, продолжало быть забавным. Когда мы узнали, что на уроке математики он «was running around on all four, barking, pretending to be a dog.», т.е. «лаял и бегал на четвереньках, изображая собаку», мы по инерции улыбались, хотя и лишили его недельного пятидолларового пособия. В 6-ом классе американских детей обучают вычислению процента, округлению чисел до второго знака после запятой и вычитанию дробей. Наверно, ему было скучно в школе, что, конечно, никак не оправдывало все более хулиганский характер его выходок. Учителя настойчиво советовали показать его известному в городе детскому психиатру. Я взяла телефон и собиралась, уже было, позвонить, но в последний момент почему-то передумала.
В то лето, когда ему исполнилось 13-ть, мы, не посчитавшись с солидными деньгами, которые пришлось за это выложить, определили его в еврейский летний лагерь под Лос-Анжелесом. В тот год его друзья и сверстники один за другим праздновали бар-мицвы. По этому поводу Илюша томился завистью и запоздалым раскаянием. Реклама лагеря обещала ежедневные классы по изучению Торы, и мы решили дать ему еще один шанс. Как свидетельство резкого возврата в мир еврейских ценностей в рюкзак был втиснут тяжелый кирпич «Популярной Истории Евреев» Пола Джонсона, с клятвенным обещанием прочесть книгу до конца лета. «А что если пребывание в лагере подвинет его к самостоятельному изучению Торы в будущем?» - заранее радовались мы. Через три дня нас попросили срочно забрать его, гарантируя полный возврат уплаченной суммы. На этом настояли родители девочки, которую он слишком настойчиво преследовал своим вниманием.
Это было уже больше, чем я могла выдержать. Теперь при любой мысли об Илюше начинало тоскливо сосать под ложечкой, а рука сама тянулась за сигаретой. В воспаленных бессонницей глазах появилось неотступное выражение тревоги. Во сне приходила Нона Моисеевна и заливисто хохотала, тыча в лицо огромной картонной «двойкой». В состоянии близкому к распаду, я бросилась к книгам, надеясь отыскать в них ответ на сакраментальный вопрос - «что делать». Меня интересовал не столько среднестатистический «трудный ребенок», сколько мой, конкретный Илюша. Добросовестно проштудировав «Особенности полового созревания у юношей» вперемешку с Корчаком и Песталоцци, я поняла, что иду по ложному пути. Вернув в библиотеку книги великих педагогов и расставшись с пособием по половому созреванию, я стала действовать на свой страх и риск.
Внешне ничего как будто не переменилось. Я подавала ему завтрак, стирала его одежду, не отказывала в просьбе о деньгах и подчеркнуто вежливо разговаривала о всякой ерунде, но наряду с этим перестала проявлять какой-либо интерес к делам и заботам его повседневной жизни. Отчеты о поведении из школы лежали нераспечатанными. В моем собственном существовании наступило относительное спокойствие: не надо было больше уличать, разоблачать, доказывать. Отпала необходимость сверять его поступки со своей «шкалой ценностей». Илюшино же положение напоминало комфортабельное пребывание в хорошей гостинице с услужливой прислугой, где никому, в сущности, нет до него дела. Раньше вопросы жадно задавала я. Как ты мог это сделать? Подумал ли ты о последствиях своего поступка? Поставил ли ты себя на место другого человека? Теперь, настал его черед. Оробевший Илюша с тревогой заглядывал мне в глаза, стараясь понять причину внезапно охватившего меня равнодушия. К тому же, ему стало скучно жить: в отсутствие вопросов отпала необходимость в придумывании небылиц. Через полтора месяца он не выдержал и чужим голосом спросил, что, собственно, происходит. Это была промежуточная, но необычайно важная победа. Я спокойно объяснила, что так будет всегда, пока он не изменится…
Через несколько месяцев в школе вздохнули с облегчением. Никто не сомневался, что уникальная методика знаменитого доктора спасла еще одного «трудного» ребенка.
Как пишут в плохой беллетристике - "прошли годы".
….В апреле, ко дню его рождения я послала ему в подарок «Анну Каренину». У меня самой этот день, который я никогда не отмечаю, но люблю получать написанные от руки послания, в конце лета. Накануне моего дня рождения пришла от него из Бостона поздравительная открытка, написанная по-русски тем же округлым, детским почерком, что и письмо, отправленное когда-то с оказией из Ленинграда. Кончалась она так: «Дорогая мама, спасибо за книгу. Я боялся, что не смогу читать Толстого на русском, но оказалось совсем не трудно. По натуре я конечно ближе всего к Стиве, но идеал для меня – Константин Левин, и я понял это благодаря тебе.»